Глядя на эти картины, я испытываю то же отрадное чувство, какое наполняет меня, когда я вспоминаю чеховскую Мисюсь из «Дома с мезонином». Глядя на его холсты, наслаждаешься необыкновенной легкостью письма. Серов делает образ Петра живым и убедительным, передавая и обостряя индивидуальные черты внешнего облика – его высокий рост, длинные ноги, маленькую энергичную голову (Серов детально изучил портреты Петра, особенно скульптурные и среди них – фигуру Петра, выполненную Растрелли Старшим, документально воссоздающую внешность Петра). К приходу поезда подавалась карета с конной парой, с кучером и лакеем в ливреях. С 1900 по 1904 годы Серов плодотворно сотрудничал с объединением «Мир искусства».
Серов работал над портретом почти три месяца. Мать, пианистка, страстно преданная музыке, увезла сына за границу (в Мюнхен, а затем в Париж), где он рос без сверстников, без шумных детских игр, без тепла, отчего дома, - рос, забывая родной язык. В заключение Чистяков рекомендовал бросить пока и думать о живописи и ограничиться одним рисованием, да притом не с живой натуры, которой ему все равно не осилить и даже не с гипсов, а «с азов». Сам Серов говорил о себе: «Я — злой». Красивый изысканный колорит (золотисто-красноватые тона столика, серебристый блеск стекла, черная бархатная кофточка, белое полотенце, перекинутое через плечо), артистический рисунок фигуры, красивой головы в сложнейшем повороте и тонкой, как бы точеной руки – все способствует тому, что образ Гиршман в какой-то мере читается тоже как некая принадлежность туалетного набора изящных безделушек (это впечатление усиливается и контрастом хмурого, сосредоточенного лица самого художника, отраженного, как бы мимоходом.
А листы его юношеских альбомов говорят не только о наблюдательности и меткости, но и об особенном, «серовском» изяществе, деликатности и благородстве рисунка. Сохранился рисунок Репина изображающий Серова в возрасте тринадцати лет. Он как бы сразу разгадал и его натуру, замкнутую и своенравную. Серов, без сомнения, был первым портретистом своего времени. Некрасивый, большеносый, молчаливый, он был похож на одинокого нахохлившегося птенца. Николай на нем – прежде всего, частный человек.
Его отличало глубокое проникновение во внутренний мир человека, он был непогрешимо правдив в своих характеристиках и с феноменальной требовательностью к себе и упорством стремился к полноте раскрытия образа. «Он был слишком правдив, чтобы не чувствовать отвращения ко всякой фальши и ходульности», — говорил о Серове Грабарь. Что глаз человека «воспитан» прежними поколениями художников и с течением времени все свободнее читает язык живописи, наслаждаясь и красотой густого, сочного, не заглаженного мазка и тем, как скупо, одним смелым и точным ударом кисти передано живое мерцание взгляда и тем, как бесконечно разнообразны могут быть оттенки даже такого, казалось бы, будничного цвета, как серый.
Фигура кажется громадной, образ приобретает черты величественности. Девять лет было ему, когда мать привела его к Репину, жившему тогда в Париже. Он приучал смотреть на рисование не как на развлечение, а как на суровую и точную науку имеющую свои законы, «стройные и прекрасные». Непосредственная, бойкая и живая, Верочка, кажется, ненадолго забежала в комнату, чтобы взять персик и лишь присела, готовая снова убежать.
Тот разительный контраст, та пропасть, что разделяла «верх» и «низ» русской жизни, — не выразилось ли все это в простых «портретах» родной природы. Серов рано лишился отца. «Нет, - говорил он ему, - карандашик-то для вас еще трудненек, надо что-нибудь попроще поставить». Царь позировал во дворце в Царском Селе, куда художник ездил из Петербурга. Серовскими портретами их смелой и сочной живописью можно любоваться бесконечно. Я не знаю, как лучше описать это чувство оно похоже на счастье. Свет добра озаряет серовские картины, он разлит в воздухе, овевающем смуглое и зарумянившееся, как персик, лицо девочки в розовой блузке он трепещет теплыми пятнами на лице «Девушки, освещенной солнцем», он отражен в ее взгляде, чуть грустном и полном доброжелательного внимания к жизни. в зеркале у края холста).
Этим подчеркнута значительность личности Петра. Репин не стал «натаскивать» мальчика, дрессировать его на академический лад. Являлся Чистяков и, когда очередь доходила до него, учитель принимался разбирать каждый миллиметр начатого этюда, причем свою уничтожающую критику сопровождал такими прибаутками, словечками, усмешками и гримасами, что бедняка бросало в холодный пот и он готов был провалиться от стыда и конфуза в преисподнюю. Он с детства дышал воздухом искусства и рано потянулся к карандашу и кисти. Он бросал перед ним на табуретку карандаш и говорил: «Нарисуйте вот карандашик, оно не легче натурщика будет, а пользы от него много больше. » На следующий вечер снова являлся Чистяков, в течение десяти минут ухитрявшийся доказать «новенькому» воочию, что он не умеет нарисовать и простого карандаша. Она верила в Репина и не ошиблась.
И ставил детский кубик». Это наполняет картину теплом домашнего уюта. Прежде всего, мне кажется, разлитым в них обаянием нравственной чистоты.
Девушка, освещенная солнцем. Ее волосы растрепаны, смуглое лицо раскраснелось. От нее веет здоровьем, безмятежностью. С помощью своей системы Чистяков воспитывал в учениках уважение к рисунку – первооснове искусства – и приучал их к мысли, что в искусстве нет и не может быть ничего легкого, что «все одинаково трудно, все одинаково интересно, важно и увлекательно». Он попросту сажал его рядом с собой (сам он писал тогда свою картину-сказку «Садко») и ставил какой-нибудь натюрморт.
Солнечный свет, льющийся из окна, заливает комнату. Есть вещи, трудно передаваемые словами. Он твердо верил, что человек ждет от живописи не иллюзии, не подделки — «чтоб как живое», — а более значительного. Творчество мастера поражает многообразием: он писал пейзажи («Октябрь. Когда ученики-новички допытывались у Рембрандта, в чем секрет мастерства, как следует учиться писать, тот неизменно отвечал с лукавой усмешкой: «Берите в руку кисть и начинайте. » Репин, как видно, тоже держался этого мудрого правила.
Но мало кто знает, сколько труда вкладывал этот художник в каждый сантиметр своих полотен. То была беспощадность правды и недаром о Серове говорили, что у него «опасно писаться», — это действительно было опасно для тех, кто хотел бы скрыть свое истинное лицо за шелками и кружевами, за блеском золотого шитья, за величественностью позы или мнимо значительным выражением. Те ученики, которым удавалось одолеть нелегкую чистяковскую систему, прощали впоследствии своему учителю его насмешливость, его жестокие подчас выходки и сохраняли на всю жизнь светлое воспоминание о «тесной, душной и фантастически пыльной мастерской мудрого академического кобольда». «Может показаться странным, - писал Игорь Грабарь, - что именно Репин направил Серова в академию, в ту самую дореформенную старую академию, против которой он десять лет спустя начал вместе с А. И. Куинджи и И. И. Толстым ожесточенный поход. » Но, посылая в академию Серова, Репин не скрывал от него всех ее недостатков. Репин не только оценил дарование мальчика.
И все-таки, если бы мне предложили в самых кратких словах сказать о самом отличительном свойстве живописи Серова, я рискнул бы ответить: «Наибольшая выразительность при наименьшей затрате изобразительных средств». Но главным для художника на протяжении всей жизни оставался портрет. Говоря о таком художнике, не хочется играть словами, но, право же, мне всегда чудилось что-то «нарочное» в самом звучании его фамилии, будто именно ему на роду написано было открыть невиданную свежесть дивных серых тонов: то жемчужных, то розоватых, то сизо-лиловых, прохладных и теплых, как бы впитавших в себя понемногу от всех красок жизни. Чем же так покоряют нас эти два бесхитростных портрета.
Вот, как встречал Чистяков «новеньких». Но за неприветливой внешностью таилось доброе и чуткое сердце. «Я хочу, хочу отрадного, - говорил, вступая на путь большого искусства, Серов, - и буду писать только отрадное. » Двадцать три года было ему, когда он писал «Девушку, освещенную солнцем».
Но его «злость» вовсе не была злостью в житейском смысле этого слова. Чем ярче индивидуальность художника, чем глубже его талант, тем отчетливее «просвечивает» в картине его личность и тем определеннее — с первого взгляда — мы узнаем его произведения. Портреты И. Е. Репина, К. А. Коровина, И. И. Левитана, Н. С. Лескова, А. М. Горького, А. П. Чехова, Н. А. Римского-Корсакова, Ф. И. Шаляпина, М. Н. Ермоловой, В. И. Качалова, К. С. Станиславского, Т. П. Карсавиной — в ряду высших достижений русского портретного искусства конца XIX — начала XX в. Один из самых необычных портретов «Портрет Иды Рубинштейн» (1910) Серова был написан в Париже, незадолго до его смерти. Он был сыном известного русского композитора, крупного теоретика музыки, автора опер «Рогнеда», «Юдифь» и «Вражья сила», в чьем доме всегда полно бывало музыкантов, художников, певцов.